Вельяминовы – Дорога на восток. Книга первая - Нелли Шульман

— У нас свобода прессы, — рассеянно отозвалась Констанца. Она что-то перечеркнула. "Потом тут будет о шахтерских лампах и технике безопасности на ткацких мануфактурах. Я же ездила на север, на предприятия дяди Питера. Сравню их с теми, что в Амьене".

Он взглянул на стройные, белые плечи, на выступающие, острые лопатки, на изгиб ее шеи, и хмуро сказал: "Нам надо пожениться".

Констанца отложила перо и рассмеялась:

— Не надо, дядя Теодор. Я завтра пойду на свою смену, вы — поедете в Брюссель. Потом мы увидимся в Париже, и, — она подняла бровь, — я могу иногда с вами встречаться, если хотите. Я все равно, — он заметил пятнышки чернил у нее на губах, — не верю в Бога, и никогда не буду венчаться. Тем более, — Констанца подперла острый подбородок кулачком, — мы с вами оба — любим других людей. Я слышала, ночью.

Он покраснел. Отведя от нее взгляд, Федор пробормотал: "Прости. Я был…"

— Выпили, — улыбнулась девушка. "Я вам не зря водки и шукрута принесла. Рудокопы все так лечатся после того, как зарплату получат".

Она раздвинула длинные, стройные ноги. Федор вдруг спросил: "А кого это ты любишь?"

— Это мое дело, — независимо ответила Констанца. Он заметил, как золотятся в свете утреннего солнца ее волосы. Встав, опустившись на колени перед ее креслом, Федор развернул ее к себе. На вкус она была — как чистая, родниковая вода. "Ее дело, — смешливо пробормотал Федор, окуная губы в эту влагу, — хорошо, пусть будет так".

— Вот именно, — сквозь зубы сказала Констанца, откидывая коротко стриженую голову, царапая его плечи. "Я вас… — простонала она, схватившись рукой за край стола, — прошу…, еще, еще…".

Уже обнимая ее, прижимая к сбитой постели, Федор спросил: "Я сейчас вспомнил что-то, это же первый раз твой был — тебе не было больно?"

Констанца дрогнула ресницами, и прижалась к его губам: "Вы же думали, что это она — с вами. Нет, — она покачала головой, — вы были…, такой нежный, я и не представляла, — что так можно…"

— Можно по-разному, — сказал он, уже не сдерживаясь, чувствуя ее жар, слыша ее прерывистое дыхание, вцепившись зубами в ее плечо. Потом он велел: "Вот сейчас". Констанца, скользнув вниз — разомкнула нежные губы.

Федор отдышался. Устроив ее на боку, целуя в шею, он рассмеялся: "Научилась же где-то".

— Вы же сами и учили, ночью, — лукаво сказала Констанца.

— Я помню, — она повернулась и уложила его на спину, — вам нравится, когда медленно. Так и будет. Лежите, — велела она. Федор, закрыв глаза, гладя ее по голове, неожиданно горько подумал: "Хоть так. Ах, Тео, Тео, Господи, видишь же ты — все время я о ней думаю. Да что там, — он поморщился, — никогда она моей не станет. И эта, — он глубоко вздохнул, — тоже, не нужен я ей. Никому я не нужен".

— Иди сюда, — он усадил девушку на себя, и погладил стройные плечи: "Не будем мы в Париже видеться, Констанца. Так — он покраснел. "Не надо этого больше".

Она закрыла глаза. Помолчав, девушка кивнула: "Да. Вы правы".

Потом она уронила голову ему на грудь. Полежав немного, поднявшись, Констанца оделась и собрала свои бумаги. Она постояла на пороге и, улыбнулась: "Спасибо вам, дядя Теодор". Федор еще нашел силы усмехнуться. Дверь закрылась. Федор, перевернувшись, подтянув к себе подушку, прошептал: "Господи, дай ты мне сил разлюбить ее, пожалуйста. Нельзя же так мучиться".

Он заснул, — тяжелым, быстрым сном. Ему опять снилась разоренная, горящая равнина. Высокая, с побитыми сединой, темными волосами, смуглая женщина, шла, медленно ступая, среди пожарища. Она повернулась. Федор увидел белокурого, голубоглазого ребенка у нее на руках. На телеге, запряженной исхудавшей лошадью, сидели еще двое — девочка и мальчик. "Это Элиза, — понял Федор, — Элиза, я ее узнаю". Девочка порылась в куче отрубленных голов, что лежали рядом с ней, и показала ему одну.

— Нет! — хотел, было, крикнуть Федор. Дитя, что держала Тео, протянуло к нему ручки и залепетало: "Папа!".

— Не успеешь, — безразлично сказала Тео. Подстегнув лошадь, укачивая ребенка, женщина пошла дальше — исчезая в сером, беспросветном дыме, что стелился над равниной.

Часть девятнадцатая

Париж, осень 1788 года

Жанна поправила букет белых роз, что стоял в причудливой вазе китайского фарфора, и отступила: "Очень красиво. А что месье Корнель, будет сегодня?"

Тео, что сидела за бюро розового дерева, надписывая своим четким почерком карточки для обеденного стола, отложила перо:

— Нет, меня ведь Джон попросил этот обед устроить — он хочет познакомиться с Маратом и этим молодым политиком, Робеспьером. Ты же знаешь — месье Корнель и Марат терпеть друг друга не могут. Я тоже, — Тео сморщила нос, — его не жалую. А этого месье Максимилиана я и не видела никогда, — она взглянула на карточку у себя в руках. "Джон говорил, что даже Иосиф с Маратом разругался. Уж слишком, радикальные взгляды он высказывает".

Жанна подошла. Обняв Тео, она потерлась носом об украшенную рубинами шею. "Питер мне одну только строчку прислал, — вспомнила женщина. "Так тому и быть". И все, — она вздохнула и посчитала на пальцах:

— Мы с тобой, Марта с Джоном, Марат, Робеспьер и Констанца с месье Лавуазье. Восемь человек, отлично. Устрицы совсем свежие, я проверяла. Куропатка с каштанами, и крем-карамель.

Тео поцеловала белую, украшенную жемчужным браслетом руку и хихикнула: "Констанца в парике будет, интересно, в каком? Она же их с десяток уже накупила. Наверное, в том, светлом. С ее темными глазами — он ей к лицу".

Жанна нахмурилась. Тео, притянув ее к себе, посадила на колени: "Обожаю, когда ты ревнуешь. Нет, — она погладила стройное, в кружевном чулке колено, что виднелось из-под шелковых юбок, — не так. Я не могу жить, если ты меня не ревнуешь". Жанна почувствовала ее пальцы, и слабым голосом проговорила: "Дверь…"

— А мы, — Тео подняла ее на руки, — мы сейчас пойдем в спальню, дорогая моя. И тогда за столом ты у меня будешь с тем румянцем, который тебе так идет.

— День на дворе, — Жанна рассмеялась, обнимая ее за шею, вдыхая запах роз. "Но у тебя — тоже будет румянец, обещаю".

Высокая дверь спальни закрылась. Прохладный ветер с реки, гуляя по гостиной, разбросал изящные, с золоченым обрезом карточки по натертому паркету. Несколько лепестков белых роз взвились в воздух, и, покружившись — упали рядом с бумагой. Из спальни донесся нежный, задыхающийся лепет, скрип кровати, шелковые занавески на окне гостиной заколыхались и все стихло.

Марта обернулась от кабинетного, черного дерева, украшенного бронзовыми накладками, фортепиано: